КС2

Люди больше не услышат, наши юные смешные голоса,
Теперь их слышат только небеса.
Люди никогда не вспомнят, наши звонкие смешные имена
Теперь их помнит только тишина.
Ногу Свело, Наши юные смешные голоса

Вдоль пушистых оборочек неспокойных волн пробирается плот. Хрупкие, опоясанные веревочками, бревнышки, плывут по неспокойному морю упорно, уверенно. По морю, красному как та солоноватая жидкость, имеющая обыкновение циркулировать внутри многих живых существ. Плот, случается, поскрипывает, но веревочки держат. Веревочек всегда достаточно. Веревочки — чужие жизни, жизни крепящие плот накрепко и на каждый разорванный узелок, появляется десяток новых. Правда, алое море становится….

Становится гуще.

Но плот мерно движется вперед.

Это первый сон.

Но есть и второй.

Сны. С ними ничего нельзя поделать. Они возникали в разуме, причиняли жгучую боль, раскаленной кометой кружились в черепе.

Всадники. Умирающий город. И перемирие, перемирие на сотни и сотни лет. Мир, принятый от отчаяния, нежели по искреннему желанию.

Поле.

Огромное поле, где нет ни конца, ни края — только молодая трава, пьянящая одним своим блеском, усыпанная полупрозрачными жемчужинами почему-то теплой росы. Трава колола ступни и ладони, запах росы кружил голову.

В середине бесконечного поля, не имеющего середины, краев — только горизонт, сливающийся с тем, что люди, за неимением должных слов, обычно именуют Вечностью — лежал старик. Лежал, раскинув руки, с выражением странной сосредоточенности на усталом лице.

Старик смотрел в небо. Он был мертв.

Небо мерцало. Небо насмехалось. И на нем сияло второе Солнце, ничуть не похожее на привычное мирное светило, почти невидное из-за мрачного нимба незваной сестры. И там, у самого неба был Кто-то. Кто-то окрасил небосклон в багрянец, Кто-то сменил привычное солнце на новый бездумный глаз, Кто-то убил старика и хотел сжечь, спалить, истоптать бесконечное поле. Кому мир был ненавистен пуще самой бездумной войны. Кто-то ждал.

И Кто-то почти дождался.

Месть.

Больше ничего не нужно.

* * *

Сквозь лес струилась неправильность. Неявная, но всепроникающая, застигающая врасплох ноющей зубной болью. Обитатели леса чувствовали гостя. Гостя, пришедшего издалека, двигающегося сквозь обросшие влажным мхом древесные пальцы с холодным изяществом падающей снежинки. Или перышка. Или того, что движется очень стремительно, не забывая при этом убивать. Не из злобы, а исключительно из желания не терять форму. Ветки не хрустели, опавшие листья не шуршали — вежливый гость не желал привлекать ненужного внимания. В отличие от нужного — тут гостю равных не было.

Гостя сопровождали двое. Вернее, сопровождал его один, а второй сопровождался первым, выражая несколько побитое недовольство.

— Не хочу. Не хочу идти черте куда вместе с волколаком! Не хочу! Что ему от нас нужно?

— Но Генри, это ведь так здорово! Мы ищем приключения, и нас никто не бьет по голове! Не свистит в спину, не кричит “Стой, бандитская рожа!”. “Лови момент, сопляк!” — так учила меня мама.

Говоривший на мгновение задумался, прислушиваясь к сиплому бедламу внутри своего сознания.

— Еще она твердила “Не смей жрать варенье руками”. И кидалась в меня совком. Совок очень-очень хорошо летает, если знаешь, как кидать! Мама знала. Она им даже папе глаз выбила. Но это ничего, он все равно стеклянный. Не папа, а глаз. Папа пьяный.

Генри дернул себя за бороду. Каких-то пару дней назад Генри Густавсон работал почетным головорезом с большой дороги, руководя бандой Мародерствующих Капризуль. Капризули мародерствовали с шиком, с тем особенным блеском, что только добавляет ореолу грабителя толику народного признания, обычно заканчивающимся небрежно нарисованным портретом с подписью “Разыскивается живым или мертвым”. “Живым” иногда зачеркивают отдельные смешливые граждане. Возможно, в дальнейшем, когда банду наконец отловили бы и вздернули со всеми подобающими подобному мероприятию почтением, о Капризулях принялись бы складывать байки, но однажды ночью отважные парни решили малость по мародерствовать с заблудшим путником, на беду оказавшимся значительно более лохматым и зубастым, чем показалось на первый жадный взгляд. Со стороны путника, считал Генри, крайне бесчестная выходка.

Из банды уцелели только Густавсон да Карл. Карла, представлявшего опасность только для себя и некоторых нерасторопных улиток, пощадил и голодный укна. Биться Карл мог только с собственной тенью. Каждый раз, терпя сокрушительнейшее поражение — тень норовила пристроиться на камень или крепкую стену.

Генри пощадили за компанию.

Мрачные размышления прервал вопль. Слышать подобные вопли в лесу Густавсону еще не приходилось — вопль напоминал причитание рожающего дикобраза и бульканье тети Камиллы, дородной матроны с армией бородавок штурмующей прыщавый нос, в редкие моменты семейных ужинов, когда она обнаруживала у себя в супе смирившегося с незавидной долей таракана.

Вопль обладал некоей особой модуляцией, заставляющий усомниться, что издать вопль могли обычные дышащие воздухом легкие. То есть некогда легкие дышали. Но сейчас забыли, как это делается, и никак не могли припомнить, почему именно данная процедура считается столь занимательной. Густавсон заскулил. Идея болтаться на виселице, смешно подергивая пятками, показалось не самой неприятной перспективой. В идее имелась уверенность — ты болтаешься на виселице, и более с тобой ничего не случится. Тогда как…

Генри вцепился Карлу в плечо.

Из кустов дикой смородины им навстречу выпрыгнул Гидеон.

— Слышали? — поинтересовался Лотар, задорно виляя хвостом.

— Гкхзш… — поприветствовал оборотня Генри, прячась за спиной товарища, могущего служить защитой в лучшем случае от семейной пары комаров-вегетарианцев. Сытых. И тяжело больных.

— Значит слышали. — Перевертыш принюхался. — За мной, друзья. Опасности все эти завывания не представляют. Для меня, по крайне мере.

Волк исчез. Карл, широко улыбнувшись проезжавшему мимо пятнистому бегемоту, взял Генри за руку и поволок за собой. Густавсон, обдумывающий возможность познать радость бегства, обнаружил богатейшие залежи непокорности.

— Ты рехнулся? Я туда не пойду!

— Брось, босс!! Посмотри на все с хорошей стороны.

— С хорошей?!— для существа обладающего двумя ногами и некоторым недостатком чешуи шипение у Генри удалось на славу. — Соображаешь, куда мы идем? И что с нами могут сделать?

— Конечно!— Карл набрал в щуплую грудку побольше воздух. — Совками там точно бросаться не будут!

* * *

Цок.

Цок-Цок.

Цок-цок-хлюп-квак.

Квак-Квак. Шлеп-шлеп-шлеп.

— Многовато сегодня лягушек. Видать, к дождю. Или снегопаду. Или к песчаной буре. Никогда не разбиралась во всей это метеорологической дребедени.

— Ты раздавила лягушку.

— Вижу, вижу Серебряный. Неаппетитно, верно?

— Ты раздавила лягушку.

— Да, эвон как она хлюпну… Серебряный, у тебя на усах что-то висит.

— Ты. Раздавила. Лягушку.

— Определенно висит. Кажется, это ее кишки.

— Меня сейчас стошнит.

— Тогда слазь с седла. Я ужасно брезгливая.

Цок-Цок-Цок.

Квак-Хлюп.

* * *

— У-У-У-У-У!

Эхо бешено запрыгало по окрестностям. Господин Юнариус Кричикс возопил. Не завопил или закричал, нет, именно возопил, как и полагается прилично одетому, пожилому и немертвому. Господин Юнариус прислушался. Надрыв определенно чувствовался. А вот страсти не хватало. Господин Юнариус расстроено распушил призрачные щупальца. Выходит покуда откровенно слабо. Дилетантство, дешевые балаганные фокусы.

Господин Юнариус служил баньши. Первым в мире баньши мужского пола. И последним, благо Мироздание истратив скудный запас юмора, решило больше подобным образом ни с кем не шутить. В момент Отбытия Кричиксу исполнилось девяносто четыре года, он только что отпраздновал свадьбу собственной правнучки. Свадьба удалась. Но не маринованные лисички.

Спустя мгновение острой желудочной колики, Кричикс пришел в себя посреди заброшенного пустыря. Пустырь господин Юнариус узнал сразу же — местная ребятня любила играть тут в салочки. Ровная географическая пустота, как всякий истинный пустырь, ночью превращалась в жуткую, наделенную притягательностью древнего мавзолея, проплешину. Тут уже в салочки никому не вздумалось бы, кроме, возможно, группы резвящихся чернокнижников. Господин Юнариус огляделся и внезапно обнаружил сразу три вещи. Во-первых, некоторую прозрачность организма, позволяющую хорошо просматривать сам пустырь, вяло текущую речушка и кошку, храпящую неподалеку. Во-вторых, отсутствовали ноги — привычные, изрядно сдавшие за последнее время товарищи исчезли, вместо них клубилось чернильное облако. Облако отчаянно пыталось выглядеть зловеще, но все попытки портил верх господина Юнариуса, очки господина Юнариуса и ровный пробор все того же господина Юнариуса, упорно препятствующий обретению толики инфернальности, положенного мрачного образа создания Той Стороны. Ну а в-третьих, Кричикс понял, что скончался, но скончался не до конца — понимание пришло само, словно некто предусмотрительный сунул аккуратно заполненную анкету господину Юнариусу в череп. Господин Юнариус испытывал удивительную, несколько позвякивающую, легкость.

— Ну-ну. Не сказала бы, что поражена.

Будь у Кричикса нервы, он непременно вздрогнул. Но нервы баньши не положены. Чуть левее высохшей ольхи, придававшей пустырю особою удушающую черточку, стояла дама. Скорее даже не совсем стояла. Господин Юнариус прищурился. Дама обладала тем же физиологическим облачным недоразумением. Над головой дамы хищно развивались белесые отростки, переплетаясь и светясь точно водоросли под луной. Впрочем, щупальца были тем немногим, что могло действительно напугать стороннего обывателя. Целостность мистического портрета безжалостным тараном крушили отнюдь не призрачная розовощекость, два подбородка и пухлые, подернутые жирком, ручки.

— Здорово, старикан.

Господин Юнариус промычал нечто жалостливое.

— Понятно. Новенький, не виню, не виню. — Дама пошарила внутри восхитительно бюста. — Так-с, держи.

В ладонь Кричикса умастилась неловко вырезанная картонная карточка. В карточке значилось “Паздравляю! Дабро пажаловать в мир вичнаго сумрака!”. Чуть ниже, прямо под свежим пятном (“Баранье рагу” — в отчаянии подумал тогда господин Юнариус), было неровно выведено “ Вы умирли. Навоз случается! Примечание: Бодрая шутка, зачитывать с дружеской поддержкой в голосе”.

— Мнэ, — удивился Кричикс. Вопреки ожидаемой бури чувств, он ощутил лишь слабое покалывание там, где некогда находился мочевой пузырь.

— Не переживай, не стоит. — Дама по-товарищески рыгнула бараниной. — Миссис Шпрангаузен, настоящая леди.

— Как?

— Миссис Шпрангаузен. Это я, старичок.

— А-а-а…

— Мне поручено разъяснить ситуацию, дать положенные инструкции, а после свалить к чертовой матери. Готов приступать?

Господин Юнариус приступать готов не был, но сил на сколько-нибудь отрицательный ответ у него уже не оставалось.

— Итак, — миссис Шпрангаузен театрально потерла виски, — ты помер. Скопытился, отдал богу душу, гикнулся, окочурился, вернулся в Небесные Чертоги, отправился плавать по Великому Озеру… — она на мгновение задумалась, — ну и все такое прочее. Короче — сдох.

По этому пункту вопросы имеются? Нет? Отлично, быстро все схватываешь, продолжаем.

Господин Юнариус ошеломленно кивнул. Пришествие в иной мир оказалось значительно более настырным, чем он предполагал. И пахло перебродившими духами.

— Часть вторая. Поздравляю — ты теперь баньши. Да, знаю, знаю, — дама раздраженно взлохматила щупальца, — обожди.

Пухлая ручка деловито пошарила в промозглой тишине пустыря и извлекла невесть откуда внушительных размеров том, бережливо обернутый в кожаную обложку.

Миссис Шпрангаузен облизнула палец и принялась листать. Господину Юнариусу показалось, что книга захихикала.

— Боится щекотки, — не отрывая глаз от текста поведала миссис Шпрангаузен. — А так ничего, смирная. Главное сырой капустой на ночь не кормить… Ага, нашла. — Она откашлялась. — “Баньши, дух неуспокоенный, безвременно погибшей девы юной, судьба ее печальна и грустна. Обречена бродить по миру смертных, тоскливо выть, суровый рок всем предрекая…” Прочая мура… Осознал?

Кричикс осознал.

— Мило. Сам понимаешь, ты на юную деву не тянешь ни капли. Я, кстати, тоже. Но меня, как и тебя, старичок, никто не спрашивал, и спрашивать не собирался. Назначили — и все. Некоторые говорят, что Им, виднее, но по мне все это чушь лешачья.

— Им? — просипел Кричикс.

— Ну, Им.— Дама сделала широкий, всеохватывающий жест. — Им. Высшим силам.

— О… — протянул господин Юнариус, впервые в не-жизни вживаясь в роль блина, раскатываемого скалкой Бытия.

— Крупным шишкам, — отрезала миссис Шпрангаузен. — Раз в пару веков они ставят эксперимент. Разнообразия ради. Привыкай, обживайся. Срок пребывания на должности — полторы сотни лет. Потом — в путь дорогу. Или реинкарнация — сам решишь.

— Но послушайте, — Кричикс в отчаянии подпрыгнул на месте. — Я не хочу… как там у вас написано… предрекать людям гибели и пугать их до смерти! Все эти завывания, страхи — поймите…

— Понимаю, — миссис Шпрангаузен примиряющее шевельнула бюстом. — Никто тебя все эти безобразия творить не заставит. Поучись возопиять. Щупальца на голове вырастут сами. Очки можешь не снимать, а вот от пробора придется избавиться — не красит он духа беспокойного, совсем не красит. С родными видеться не запрещено, их о твоем состоянии уведомили, родственники, правда, в большое расстройство пришли, но тут, как говорится, ничего не почешешь, — дама запнулась, — да, не почешешь. Итак, возопи, тренируйся, не отлынивай. Буду регулярно к тебе наведываться — как никак приставлена не за красивые глаза.

Миссис Шпрангаузен неприязненно оглядела пустырь:

— Только место найди себе получше. Бывай.

И она исчезла. Паром от чашки горячего чая растаяла в воздухе.

С тех пор прошло шесть лет.

Пустырь он оставил, присмотрел уютный лесок неподалеку от Скалы-В-Клеточку. Сосны, ели, семейство пытливых бобров, сплоченные ряды мухоморов придавали леску миловидность и, как заблуждался господин Юнариус, некую самобытность. Иногда баньши навещали родные, принося на пробу домашнюю выпечку. Вкушать выпечку особенно не получалось, но уж нюхать Кричикс мог безо всяких ограничений.

— У-У-У-У-У-Ы-Ы-Ы-Ы!!!

Открытый рот господина Юнариуса мерно фосфоресцировал в темноте, привлекая сонмы мелких мошек и мотыльков.

— У-У-У-У-У-Ы-Ы-Ы-Ы… кхе-кхе-кхе!!!

Исключительно мохнатая бабочка гневно уставилась на него. Дрянное насекомое.

— Кричикс?

Баньши обернулся.

Гидеон Лотар немедля отвесил учтивый поклон.

* * *

Когда-то давно, очень давно….

Голос звучал ясно и четко. Голос не просил и не требовал, не приказывал и не настаивал. Голос произносил верные слова, ослушаться их невозможно. Сама мысль о неповиновении казалась кощунственной, богохульной, невыносимо мерзкой.

И все-таки он старался ослушаться. Изо всех сил, хотя сил-то почти не осталось.

Имам поднялся в седле, окинул взглядом крепостные стены, шипованную броню ворот.

Замок сиял. Сверкал гордой статью тысячелетнего рыцарства и подлинно аристократического благородства. Благородства воздвигнувшегося на смерти других, не столь удачливых. Не столь крепких. Не столь настойчивых.

Имам услышал Голос.

Пожал плечами.

Голос настаивал.

Имам попытался попробовать возразить.

Голос повторил просьбу.

Имам обернулся.

Армия. Сюда пришли двадцать пять тысяч. Двести пятьдесят сотен. Готовых отчаянно биться по первому и единственному слову Имама.

А Имам слушал Голос.

Голосу не нравился замок.

Голосу были не по душе ворота.

Голос ненавидел тех, кто жил за крепостными стенами.

Ненависть Голос ощущал виртуозно. То немногое, что он вообще ощущал.

Имам сплюнул. Никто не смеет ослушаться. Даже Имам. Хотя иногда очень хочется.

Щерящимся побирушкой раскрылись ворота. По широкой, вымощенной плитам, дороге на встречу войску — ехидне ощетинившихся копий и мечей — вышел человек Имаму незнакомый. Высокий, костлявый, нескладный. Незнакомец подтанцовывал в такт лишь ему одному слышимой мелодии. В руке человек сжимал невзрачного вида свиток, опоясанный двумя ленточками — черной, точно дикая смородина, и белой, как постаревший одуванчик. Человек улыбнулся и подмигнул Имаму. Подмигнул Голосу. Подмигнул войску.

“Ты?” — зарычал Голос, заставив Имама болезненно скорчиться. — “Шелудивый выродок, слабак, предатель! Ты же офицер! Ты — наша гордость!”

— Забавно, — ответил костлявый, нежно проведя по свитку мизинцем. — Те, в замке, вопили, ну, скажем, моему коллеге, тоже самое. Жаль, что вы не слышали. Дескать, как можно, победа близка, еще немного и мы бы победили. А мой, — костлявый хмыкнул, — коллега им еще ответил… Прямо так, в лоб, дескать: “Я, сэр Эрнолд Бронзовый”, — костлявый зажмурился от удовольствия, — “Имел вас всех вместе с вашими победами. Причем сзади”. Так прямо и сказал.

Имам поежился. Злоба вскипающая внутри Голоса жгучей дымкой поднималась к горлу… Злоба, ярость, обида.

Месть? Месть.

— А теперь? — Голос хрипел. Первый раз за долгие годы. — Что же будет теперь?

Костлявый неожиданно резко выбросил вперед руку, схватил Имама за горло и подтянул к самым глазам. И вдогонку накатившему на Имама облечению, вслед отчаянию Голоса, Гидеон Лотар сказал лишь одно слово:

— Мир.

Слепота, глухота, немота.

“Мир, мир, мир, ” — эхо и не думало угасать, с каждым новыми отражением оно крепло, промятым гонгом гремело в ушах, гремело безжалостно четко, слажено. И хотелось упасть на колени, от отчаяния, ибо не было ничего ненавистнее этого слова.

— Серебряный!!!

* * *

Генри смотрел на господина Юнариуса Кричикса. Смотрел сквозь неровные отблески костра. Костер после долгих — моральных, нежели физических — усилий сумел разжечь Карл. Отблески порождали странного вида тени, вызывающие у Генри странные ассоциации. Генри постарался о них не думать. В отместку ассоциации принялись думать о Генри.

Юнариус Кричикс расправил свое несчастное облако над огнем, разом став похожим на розовый помпон, неубедительно прикидывающийся осьминогом. Баньши вежливо улыбнулся Густавсону. Тот икнул.

— Нам очень нужна твоя помощь, Кричикс. — Гидеон подбросил в костре несколько сухих веток. — Можешь указать ближайшую дорогу до этого города… Как бишь его?

— Кызылбудун. — Господин Юнариус не сводил взгляд с Генри. Кажется, он наконец-то встретил первое живое существо, которое его испугалось. Занимательно. — Странное название, но довольно точное.

— Точное?

— Да. Очень характеризует жителей. Все как один — кызылбудунцы.

Вечер нежно обнял Лес. Вечерний Лес. Задумчивое создание, внимательно слушающее всех своих обитателей, их беды и горести, их радости и победы разной степени незначительности. Вечерний Лес нелюдим, но добродушен. Маленьких перевертышей учат слушать, о чем он говорит, учат слушать, о чем он думает. Это очень важно, важнее многих вещей, это дает удивительные способности. Гидеон Лотар умел слушать. И умел говорить. Иногда Вечерний Лес отвечал ему. Изредка. Когда считал, что время пришло.

Оно пришло.

— Нам нужно в город, Юнариус. Нужно. И моим спутникам. Одной пожилой госпоже и молодому — во всяком случае, значительно моложе ее — рыцарю.

— Гидеон? — Кричикс укоризненно покачал разморившимися от тепла щупальцами? — о возрасте дамы…

— Она не дама, — возразил Лотар. — Она бывший враг.

— Враг?

— Бывший.

— И насколько бывший?

— Насколько возможно. Очень бывший, Кричикс. Почти друг.

Вечерний Лес отговаривал. Указывал, просил повернуть вспять. Не слишком горячо, не очень настойчиво. Просто — предупреждал. Вечерний Лес уважал свободу выбора. Свободу сгореть, пылая, как сухая солома, свободу быть удавленным и зарытым в хлипкую кочку — тоже свобода. У некоторых нет и такой.

* * *

— Серебряный!!!

Сэр Рональд очнулся. Лицо его было мокрым от пота.

— Мне плохо, Защитник.

Лошадь вздрогнула. Первый раз за все их совместное путешествие старый рыцарь назвал ее… Как, интересно? По должности? По призванию? По вечному ярму? Защитник. Тауэргарднас.

— Терпи, Серебряный. Перевертыш нашел город.

— Что со мной? Ты и Гидеон ведь это знаете?

Ворота, стены, пустоглазые воины.

Лошадь медлила. Переминалась с копыта на копыто. Подковы из аркерантария мерцали в темноте, мерцали неспешно, многообещающе. Сколько нечисти они истребили. Сколько раз…

— Много, Рональд. Но это не только мои геройства. Успешный сплав аркерантария редок, поэтому копыта снимали с одной погибшей от излишнего рвения кобылы, а после приколачивали к другой. Я у этих подков пятая.

Сэр Рональд сглотнул.

— Я слышу чужие мысли, Серебряный. И перевертыш тоже. Мы так умеем — с рождения. И мы услышали твои. Твои сны. Увидели город.

— Город.

— Мы едем туда, Серебряный. К ночи ты там будешь. И все кончится. Только не уточняй что именно.

Сэр Рональд уточнять не стал.

* * *

Если бы города выпекал особо крупный и малость подслеповатый кондитер, Кызылбудун явился на белый свет в образе прогорклой продолговатой лепешки. Из дрянного бурого теста, обряженной в непропеченную корочку, с обязательным кусочком обгрызенного ногтя в самоей сердцевине. Лепешку, по каким-то невероятным причинам разросшуюся до радиуса пяти километров и населенную различными формами жизни. Формы жизни не видели ничего плохого ни в своей жизни, ни в своей форме, а потому Кызылбудун никогда не терзали революции, войны, узко национальные праздники. Кызылбудун походил на любую иную густо населенную помойку, изредка попадающуюся на пути случайных путешественников. Иногда у помоек даже нет названия, а даже если есть ничего особо изумительного оно из себя не представляет. Но Кызылбудун назывался именно Кызылбудуном.

Возможно, у города когда-то была долгая и достойная история, но с тех пор она успела вдосталь побарахтаться в свинарнике.

Истинные Кызылбудунцы — раз уж ты стал Кызылбудунцем то можешь быть либо истинным, либо с вилами в брюхе — стойко недолюбливали друг друга, но любые внутренние перепалки откладывались, стоило только появиться возможности всласть конфликтовать с заезжими соседями из городов-побратимов. Города побратимы — Кшкнспргрт и Аморалис — обладали всеми социальными шрамами Кызылбудуна, что, впрочем, не мешало им маяться личными родовыми особенностями. Так коренные жители Кшкнспргрт напрочь не выговаривали согласные (что очень веселило туристов, обожающих задорно спрашивать “Как бишь называется ваш город?”), а обитатели Аморалиса славились улицей Матовых Подсвечников. Матовые Подсвечники слыли самой знатной достопримечательностью Аморалиса, основным источником дохода и причиной, почему Аморалис, назывался собственно, Аморалисом, а не Пушистой Ромашкой.

Но Кызылбудун без сомнения запоминался во сто крат четче, подобно тому, как летящий в нижнюю челюсть кулак оттеняет приметную личность хозяина.

Шибз Каналья высунул пунцовый язык и зажег первый фонарь. Огонек вяло сморгнул, выжимая хилое, подернутое серым дымком, пламя. Отсвет выхватил из наступающей армии сумерек сутулую тень Канальи, разбитую за десятилетия мостовую и два десятка незажженных фонарей. Каналья разднлил возможные ожги на получаемую плату. Результат ясно свидетельствовал в пользу не зажигания и отправления в ближайший трактир за кружкой алкоголесодержащих жидкостей. Шибз сделал шаг назад и внезапно почувствовал, как за спиной пронеслось нечто большое, но невероятно быстрое. Нечто большое, но невероятно быстрое сопровождал запах мокрой псины и поклацывание. Звонкое поклацывание — такое поклацывание издают когти ритмично тиранящие мостовую. Очень острые когти. Каналья вскрикнул и обернулся. Сонная улица скучно уставилась в ответ темнеющими окнами домов. А затем над самым ухом Шибза раздался Некто.

— Извини, фонарщик, — тихо, но отчетливо произнес Некто. Каналья был готов поставить на кон все фонари Кызылбудуна, что Некто и то самое большое и быстрое, постукивающее острыми когтями очень близки. Крайне близки. Скорее даже это одно и тоже… Допустим, существо. Наверное, даже живое.

Внезапно, подобно тому, как на голову отважному пожарнику падает горящий рояль, Шибз понял, что стоит посреди пустой площади, в окружении густеющей темноты, из последних сил светящегося фонаря и вежливого нечто, бегающего поблизости. Осознание этого факта заглянуло Канальи в мозг, пыльно чихнуло и посоветовало делать ноги. Но ноги не делались. Наоборот, они примерзли ступнями к подошвам, дрожали коленями и собирались подкоситься.

— Помогите, — пискнул Каналья прижимаясь спиной к фонарю.

— Как? — произнеслось рядом.— Не расслышал, извини.

Шибз зажмурился.

— Помо… Пом…

— А?

— Г-г-г-г-ите!! Помогите!!!

Запах мокрой псины вихрем пронесся по носовым пазухам Канальи, вгрызаясь непосредственно в мозг.

— У тебя что-нибудь не так?

“Оно тут”. Мысль опарышем ввинтилась в немного подгнившее сознание Канальи. “Стоит себе и интересуется как у меня дела. Я могу протянуть руку и дотронуться. Протяну вот и дотронусь. Протяну… И дотронусь. До чего-то.”

Огонек фонарика моргнул в последний раз и потух. Беззвучный колпак темноты опустился на Шибза, обещая самые невероятные переживания, разбавленные седыми висками и неизлечимым нервным тиком. Сила воли и Храбрость, гостящие у Канальи не чаще покойного дедушки, дружно похлопали фонарщика по плечу и спешно ретировались прочь.

Фонарь упирался в спину непоколебимой стальной башней, уступая последней высотой да некоторым недостатком винтовых лестниц. И как ищущий авантюрной остроты пловец прыгает с высокого утеса в шипящую внизу воду, как желающий незабываемых ощущений обыватель бежит впереди разъяренных бычьих рогов, так Шибз Каналья, фонарщик, пьяница, но в целом неплохая личность посмотрел в темноту.

Темнота разомкнулась, окружая светящиеся тихим свечным огоньком глаза. Такие глаза мог нарисовать очень и очень сумасшедший художник, уставший от человеческого общества и проводивший слишком много времени со стаей волков. Голодных волков. Умных. Значительно умнее самого художника.

Фонарщик совершил резкий прыжок вперед, врезался в глазастого Некто, отметил про себя приятную пушистость незнакомца, и рванулся вперед. Туда, куда по его представлению находились ворота.

Позади раздалось небрежное поклацывание когтей.

* * *

— Говорю, проход закрыт. — Стражник облокотился на облупленную стену сторожки и недружелюбно осмотрел лошадь. Одного глаза у лошади недоставало. Хвост походил на веник, который долго держало во рту что-то зубастое, слюнявое и любящее держать во рту хвосты. А гривы не было как таковой — не называть же гривой испуганно льнущие друг к другу хлипкие волоски.

Невзрачная кобылка невзрачно жевала невзрачный пучок удручающе невзрачной жухлой травы. Будь Невзрачность парнокопытным и травоядным — она непременно походило бы на такую вот животину. Правда, оставшийся глаз портил общую безобидную картину. Как портит пирожное находящаяся там игла. Проглоченная игла.

Всадник был стар, раздражен и недоволен. Так как старость, раздражительность и недовольство довольно часто являются синонимами, стражника это не удивило. А вот храпящий и изредка причмокивающий в ножнах меч вызывал некоторую оторопь. Коллегу стражника, человека много более опытного, данное обстоятельство тоже заботило, но несколько с иной точки зрения. В конце концов, храп прекратиться и меч проснется. Тогда может случиться нечто совсем уж необычное.

— Я странствующий чревовещатель, — монотонно, точно выученный загодя стишок, выдавил всадник. — Не дайте старику и бедной лошадке… — Странствующий чревовещатель пошевелил губами. — … не дайте им, то есть нам, околеть от лютой стужи. Впустите в ваш гостеприимный город.

— Сейчас май, — возразил первый стражник. — Ночь выдалась теплая. И клещей почти нет.

— К тому же, — второй стражник принялся небрежно обсасывать скатанную давеча сигаретку, — Гостям нашего города безопасней ночевать за чертой, так сказать, нашего города. Шанс получения семи ножей в почки значительно понижается. Даже я, коренной Кызылбудунец, — стражник бросил быстрый взгляд на лицо старика. Лицо хранило смертельное, пускай и несколько побелевшее, спокойствие, — предпочитаю ночевать здесь, в сторожке. Скамеечку приладил, видишь? Да и чревовеща…

В сторожку невнятным комком прыгнула размытая фигура. На ходу фигура выпростала вперед щуплую ручку и с грохотом затворила за собой дверь. Наступившая после пауза пророкотала громче канонады.

— Что это было?

— Фонарщик, судя по длинному шесту, ожогам и надписи “Фонарщик” на куртке. Вы, люди, славитесь даром не замечать очевидное.

Стражники и сторожка уставились на лошадь.

— Иго-го, — с достоинством ответствовала та.

— Эта лошадь… — начала, было, сторожка, но пожилой чревовещатель прервал ее яростным кашляньем.

— Нет! — смех всадника ни чуть не уступал картону. — Лошади не умеют разговаривать.

— Иго-го, старый маразматик. — глухо послышалось снизу.

— Тупая кобыла не может разговаривать, — чревовещатель двинул лошадь пятками, — однако благодаря моему искусству создается иллюзия …

— Лошадь говорила, — упрямо гнула свое сторожка. — И волк говорил. Огромный мохнатый волк с горящими буркалами.

Сторожка всхлипнула.

— Горящие буркала и зубы. О, какие у него зубы! А когти — клац-цлац по мостовой. Клац-клац!!

— Послушай, приятель…

— Шибз. Шибз Каналья.

— Слушай Шибз, ну сам подумай, — первый стражник поудобней перехватил пику. — В зверинце то из живности только клопы да чучело гиены. Хотя лично я думаю, что это просто неудачливая дворняга с пришитым лисьим хвостом. Какой еще волк в Кызылбудуне?

— Думаю, тот, — второй стражник щелчком отправил недокуренную цигарку в кусты. Огонек, печально моргнув, исчез в придорожной луже. — что стоит у тебя за спиной. Только не дергайся.

Волк сидел и улыбался. Действие, представлявшее полнейший биологический и физиологический нонсенс, выглядело куда страшнее хищного оскала или капающей слюны. Сторожка заскулила. У оборотней свои пути. Стены и ворота их не останавливают.

— Доброй всем ночи, — поздоровался волк. — Дорогой сэр Рональд, Защитник! Вот вы и добрались. Чудесно, просто чудесно.

Как по команде стражники устремили взор на именуемого сэром Рональдом.

— Ну да, волк. — Рыцарь решил рубить с плеча. Внутри его сознания метафорический фитиль достиг метафорического пороха и тот отнюдь не метафорически взорвался. — Гигантский волк. Из Пустошей. Определенно из Пустошей. Диких Пустошей, нескончаемо простирающихся По Ту Сторону Перелесья.

Стыдливо покряхтывая, сэр Рональд слез с седла.

— Отловил еще щенком, выкормил, выдрессировал, — волк улыбнулся еще шире. — Но не бойтесь, зверь не кусается.

— Конечно не кусается. Сразу откусывает. — раздалось из отнюдь-не-говорящей-лошади.

— Не кусается, — громко повторил сэр Рональд, неловко поправляя упавшие на лоб волосы. Неловкость передалась локтю, угодившему лошади в ухо. — Он ручной.

Ручной не кусающийся волк из Диких Пустошей нескончаемо простирающихся По Ту Сторону Перелесья преданно застучал хвостом по земле.

— Но он же говорил… — дверь сторожки приоткрылась, высвобождая кончик опасно посиневшего носа. — Готов поклясться…

Сэр Рональд вздохнул. Придется идти на крайние меры.

— К ноге!

* * *

Густавсон внимательно изучал ворота. Уютный лесок прыщом вскочивший рядом с Кызылбудуном делал позицию удобной и совершенно незаметной. Рыцарь и кобыла прошли в город! Тот старый дурак подошел к волку, небрежно потрепал его по холке. А стражники смеялись. А волк завилял хвостом! А … А после рыцарь бросил оборотню палку! Самую обыкновенную, валявшуюся в пыли у ворот. И волк, забавно повизгивая, ее принес. Завалился на спину, подставил шерстяное пузо ближайшему стражнику, тот его почесал. И рассмеялся еще пуще. И они прошли в город. Просто взяли и прошли. Волк остался снаружи.

— Карл! — Густавсон потер затекшую ногу. — Ты только глянь!

Ответом ему стала тишина. Своеобычная тишина, густой сметаной расстилающаяся в морге. Или кутающая арену перед особенно ловким трюком отчаянного канатоходца. Скорее даже, эта тишина следует после зрительского “А-х-х!!”, когда канатоходец с кротким ужасом в глаза срывается с тонкой нити и падает в истоптанный опилочный пол.

Генри обернулся.

Глаза Карла светились. Светились чем-то похожим на свет. Будь свет в сотни раз темнее любой самой непроглядной тьмы, холоднее самого ледяного ветра, страшнее чего-то многопалого и ворсистого приснившегося глубокой ночью. Карл вырос, приподнялся над землей, бросив на Генри тень, не нуждающуюся в солнце, звездах или луне, вдавившую разбойника в сырой мох. Карл молчал.

Вместо него заговорил Голос.

— Спасибо, Генри. Мы так долго этого ждали. Очень долго.

Голос расслаивался и переливался созвучием голосов, звонких и глухих, юных и старых, надтреснутых и мелодичных. Хор, уродливо разламывающийся на какофонию многоголосицы. Рассыпающаяся и вновь сливающая