КС2

Oh the werewolf, oh the werewolf

Comes travelin’ along.

He don’t even crush the leaves

Where he’s been gone.

Michael Hurley, Werewolf Song

И мы будем посылать ему сны.

Раскаленной иголкой, осиным жалом.

Укол! Еще укол!

Пусть ему снится город. И тьма, и тишина, и ужас.

Он приведет их к нам…

И тогда мы…

Мы отомстим. Самую чуточку.

Позабавимся.

Мы не злопамятны, нет. Но содеянного забывать нельзя.

Нас предали.

И мы проиграли.

Но не сейчас.

Больше никогда.

* * *

Философия мешает жить. Мстительной сучковатой клюкой ломает спицы колес бытия и безжалостно сбивает с верного пути, постоянно напоминая насколько многогранно и выпукло все сущее. А захочешь вытащить клюку  — обязательно занозишь палец.

Фурай К’мал давно это понял. И отмел за ненадобностью. Основой существования К’мала, вокруг коего юлой вращались все прочие ощущения и чаяния, являлось следующее: мало золота  — плохо, много золота  — хорошо. А скорейший путь добычи искомого  — немедленное изъятие у тех, у кого оно есть. Как показал опыт, счастливые обладатели делиться не торопились, эгоистично сопротивлялись и даже пытались настоять на агрессивном разрешении конфликта. Фурай К’мала устраивал этот незатейливый уклад вещей. Будучи дурно пахнущим укной, сложно связать судьбу с музыкой и живописью. Зато связать ее с вооруженным людоедством (в конце концов, надо же как-то кормить пятерых детей и любимую жену) плавно перетекающим в насильственный грабеж удалось по-морскому крепко. Потому любой конфликт разрешался не только агрессивно, но и крайне хрустяще, сопровождаясь восклицаниями “Нет, только не на мозоль!” и “Мое ухо, а-а-а, мое ухо!”. Подобным ремеслом Фурай К’мал занимался с десяток лет, храня верность традиционным у укн тактике и приемам. Обычно К’мал спрыгивал на случайных прохожих с мускулистой ветки ближайшего дуба, зычно вопил и размахивал тяжелой, усыпанной засохшими пятнами, булавой. Булаву Фурай не мыл из принципиальных и эстетических соображений, справедливо полагая, что так оно страшнее будет. Было, действительно, не радостно.

Укны не претендовали на отдельный стенд в музее Вселенской Значимости, не настаивали на парадных залах с золочеными колонами, не возводили мраморных трибун, задрапированных шторами настолько алыми, что при их виде у среднестатистического быка возникало подспудное желание найти славного мясистого тореадора. Всего этого укны не желали. Они заняли за собой столовую.

Внешне укны походили на хомячков, у которых некто неуемный откачал весь жир, отобрал положенное природой очарование, добавив взамен пару метров росту и мышцы трех горилл, ведущих социально активный образ жизни. От оригинала у укн остался лишь вызывающий вегетарианское опасение аппетит. И мозг, по остроте и проницательности не уступающий маринованному арбузу.

Вот поэтому и сегодня, увидев медленно бредущего по тропинке фигуру, привычно оценив ее общую сутулость, костлявость и невинное выражение лица, К’мал мгновенно пришел к окончательному для любого смертоубийцы выводу. Окончательный вывод был окончательным во всех возможных смыслах.

Издав рвущий барабанные перепонки рев, К’мал неуклюже грохнулся на кривые ноги, крутанул запятнанным профессиональным инструментом и ринулся на заработки. Дальнейшие события запечатлелись в крошечном разуме Фурая на удивление нечетко и размыто. Скажем, страха в глазах путешественника не появилось. Там волны Скуки вяло бились о борт болтыхающейся шлюпки Раздражения, чей парус раздувал легкий бриз Разочарования. Фурай зажмурился, хорошенько размахнулся и шваркнул предполагаемую жертву по голове. Дубинку заклинило. Укна попытался ее выдернуть, но дубинка ответила революционным неповиновением. Грозное орудие застряло в тонкой, как у скрипача, ладони путешественника. Затем ладонь чуточку сжалась, а булава хрустнула, распадаясь на две искореженные половинки. Обычно, скрипачи такого не делали. Обычно, скрипачи лишались чувств и смешно падали на землю. Обычно, после этого скрипачей можно было съесть. Фурай сглотнул. Однажды укна отобедал целым странствующим оркестром. Правда, барабанщик ему не понравился  — палочки застревали в зубах.

Строптивый полдник вздохнул.

— Уважаемый, не подскажешь ли, где тут ближайший город?

К’мал развернулся и попытался изящно сбежать, но путник неожиданно цепко схватил его за шкирку и хорошенько тряхнул.

— Я тебя спрашиваю, уважаемый…

Фурай завизжал, изогнулся и, оставив в кулаке незнакомца изрядную часть своей шкуры, опрометью бросился прочь.

Путник вытер руку о штаны.

— Почуял. Обидно. Придется искать самому.

Между стволами деревьев носились желто-фиолетовые бабочки, яркие и глупые, подобно любому другому созданию, использующего голову исключительно для театральных декораций. Жидкие капли солнечного света просеивались сквозь листву, придавая травянистому пологу вид давно небритой шахматной доски. Любая оказавшаяся поблизости натура с творческой жилкой немедленно бы разрыдалась от восторга и принялась строчить поэму или красочный пейзаж. Но Фурай не смотрел на игривое великолепие, а творческая жилка укны давно и прочно срослась с прямой кишкой. К’мал бежал, отчаянно отталкиваясь ороговевшим пятками от кочек и корней. Укна дрожал. Укна жалобно скулил.

Фурай К’мал действительно почуял.

Этот запах знало большинство млекопитающих, а забыть предпочли и вовсе немногие  — в основном те, кто научился ходить на двух ногах, напяливать на себя слои одежды и крайне гордиться всем этим. Впрочем, где-то глубоко в их памяти, на самом дне, сыром и промозглом, как ненавидимый с детства подвал, лежало общее для всех воспоминание. Об этом запахе. А еще о зрачках. Серых, глубоких зрачках. О клыках. Не длинных, но острых, как точеная январская сосулька. О вое. Не зверином, не волчьем  — вое тоскливом и чуть насмешливом.

Фурай споткнулся, всхлипнул, вновь вскочил на ноги, не обращая внимания на воткнувшегося в ляжку ежа….

От путешественника пахло оборотнем.

* * *

Цок-цок.

Цок-цок. Цок-цок.

Хрусть-хрусть.

Это камни хрустят под копытами.

Цок-цок.

Цок.

Камни отлично хрустят. Лучше камней хрустят только леденцы, но зато камни хрустят совершенно бескорыстно  — за их хруст не надо стоять в очереди, отдавая с трудом заработанные гроши. Камни и леденцы очень не любят друг друга. До вооруженного противостояния не дошло во многом благодаря людям  — они все время норовят построить дома из первых и испортить зубы вторыми.

По сморщенной, точно долго постившаяся пиявка, дороге ковыляет одноглазая лошадь. На спине одноглазой лошади едет седой всадник. Всадник облачен в некогда парадный плащ, очень некогда сверкающие сапоги и совсем уж некогда недырявые штаны. Некогда героической осанкой всадника закусил радикулит и прочие неизбежные болячки. На поясе всадника висят погнутые ножны, из ножен торчит рукоятка меча, ставшая гладкой и блестящей за долгие годы беспрестанного использования. Раньше на рукоятке можно было различить некие условно волшебные руны, но теперь там виднеется только срамное слово, нацарапано владельцем во времена безрассудной молодости от нечего делать. Ныне от молодости и безрассудства мало чего осталось. Из меча доносится заунывный, чуть приглушенный звук, до странного похожий на храп. Меч спит.

Всадника зовут сэр Рональд Серебряный, дремлющее оружие  — Аквинар. Они ищут место для ночлега, желательно с ладной крышей, как минимум тремя стенами, горячей ванной и удобствами, пахнущими не своим содержимым. Можно лавандой. Или гладиолусами. Сэр Рональд Серебряный не имеет не малейшего представления как пахнут гладиолусы, но искренне верит, что их аромат приятней многих вещей, которые ему доводилось нюхать.

Лошадь, везущую сэра Рональда, зовут Лошадью и больше не зовут никак. Парнокопытное умеет говорить, но особенно часто этой способностью не злоупотребляет. Достойный собеседник попадается редко, а удивлять праздношатающихся ротозеев дело неприглядное. Лошадь насвистывает песенку, хотя общеизвестно, что лошади свистеть не умеют. Лошадь это не заботит.

Узкая дорожка вихляет, стараясь привести парочку хоть куда-нибудь, но, похоже, ей это сделать не удастся.

Всадник спешивается.

— Ну и куда прикажешь топать теперь? Давай Защитник, поделись мыслями. Дерни мудрость веков за вымя, что тебе стоит?

Лошадь брезгливо окидывает горизонт единственным оком. Горизонт вальяжно сверкает вишневой краснотой заката, сонно чешет рыхлое пузо облаков лучами солнца, но направление показывать отказывается. Лошадь мрачно косится на всадника.

— Ну давай, давай,   — подзуживает тот.  — Где же наш разлюбезный Гидеон? Ты вроде отправила волчару на разведку. Что, интересно, он там разведывает?

— Серебряный?

— Да?

— Ты закончил.

— Ну… да, наверное.

— Это не вопрос. Полезай в седло, и поехали дальше. И не болтай так ножнами, не то отшибешь себе… ушибешь себе чего-нибудь.

Всадник, кряхтя, залезает лошади на спину.

Они ищут город.

Они найдут город.

В перспективе.

В перспективе возможно все.

* * *

Из заварного крема еще теплых сумерек блестели глаза. Если быть до конца честным, глаза блестели из-за нижней ветки дикого крыжовника, но куда приятней блестеть из сумерек, нежели из колючей и кислой флоры. У глаз были белки нездорово оранжевого цвета, узкие зрачки и порядком поредевшие ресницы. Глаза часто смаргивали. Глаза слезились.

Обладатель глаз приглушенно выругался  — емкое восклицание затонуло в грубой матерчатой маске, прикрывающую нижнюю половину лица. От маски нестерпимо чесался подбородок, а щеки покрылись мелкой красной сыпью. Маску давно не стирали, маска пахла предыдущим хозяином  — он явно налегал на чеснок и кислую капусту. Но снять необходимый в работе инструмент было никак нельзя. Когда ты гордо прозываешься головорезом с большой дороги нужно носить необходимые знаки отличия, незаурядные социальные погоны. А оранжевые бельма добавляют шарму. В некоторых ситуациях. Хотя сыпь  — вещь совершенно лишняя.

Главарь банды “Мародерствующие капризули” Генри Густавсон пребывал в не лучшем настроении. На то было три причины. Во-первых, банда называлась “Мародерствующие капризули”, и радовать это не могло по определению. Во-вторых, Генри, будучи человеком образованным, знающим слова “социальный” и “незаурядные”, глубоко внутри заскорузлой души осознавал всю непопулярность избранной им профессии. А в-третьих, часом раньше сквозь их надежное укрытие с треском пронесся вопящий во все горло укна. Чудище сшибло с ног несколько Капризуль, сломало дорогостоящий медвежий капкан и унеслось в чащу. Дикий крыжовник понес тяжелые потери, не говоря уже про Карла. Бедняга Карл! Он как раз заканчивал весточку старушке матери, дописывая фразу “туточки наши ребята вынули иму кИшки, дарагая мама, пряма черес нозтри”, когда эта пахучая громадина вломилась в его хрупкий призрачный мир. Карл и так не был чересчур дружен с реальностью, в часы досуга любил покормить звездным сеном лунных носорогов, а теперь… Густавсон оглянулся. Карл застенчиво икнул, сложил губы дудкой и выдул роскошный радужный пузырь.

Главарь сплюнул. День не задался. День грозил крупными неприятностями. День перерос в ночь, что было совсем уж откровенной подлостью  — та в долгу не останется. Утопит в ледяном дожде, накличет ноющий и причитающий ветер, закидает градом. С петушиное яйцо. Или с куриное? Генри заерзал. Ему это все совсем не нравилось. Густавсон еще не решил, какое именно “все”, но готовился к худшему.

Нет, все же с куриное. Петухи яйца не несут.

Послышалась ругань.

Остальные Капирзули не отличались сложной внутренней организацией. Мыслили они на редкость прямолинейно. Исключительно прямолинейно. С их прямолинейностью могла соперничать лишь змея, наевшаяся ягод Ого-го. Тут стоит упомянуть, что ягоды Ого-го используют в своих мистических обрядах различные языческие племена. При исполнении обрядов требуется петь себе под нос тайные мантры и прыгать на большом пальце левой ноги. Весь текст мантр узнать не удалось, но достоверно известно, что в нем фигурируют слова “йенг” и “стоял”. В общем, змея наевшаяся ягод Ого-го  — это выдающееся в своей прямолинейности зрелище.

Капризули выражали взаимное недовольство друг другом. У каждого из Капризуль за плечами было по три месяца церковно-приходской школы, чем разбойники искренне гордились. Отец Имануил, исповедующий религию Единственно Верного Всеблаженного Катарсиса успел обучить парней грамоте и устному счету. К сожалению, отец Имануил до конца работу не довел. Читать Капризули научились, а вот понимать прочитанное нет. Из арифметики  — могли только отнимать. С делением тоже возникали проблемы. Проблемы, приводящие к острым ножам, крикам и липким подтекам на полу.

Карл принялся седлать сереброгривого единорога.

Генри стянул маску, набрал в легкие побольше плохого настроения, усталости, односложных слов…

На плешивой опушке мистическим образом возникла фигура. Высокого, тощего, совершенно нескладного человека. Человек одернул явно тесные брюки, потянулся и зевнул. Затылок Густавсона окатило яростное сопение  — Капризули сделали очередное арифметическое действие. Сложение. Пять ножей плюс один бродяга равняется труп. Капризули ждали сигнала. Команды “фас”.

Но Генри медлил. Что-то в незнакомце беспокоило. Может зевок  — очень гортанный и глубокий, от которого волосы на рыхлом загривке и подмышках внезапно зашевелились. Или потягивание  — очень плавное, почти нежное, крайне… крайне знакомое. Густавсон видел раньше такие потягивание. Только вот совершали их существа с большим количеством шерсти, зубов и мышц. На двух ногах они не ходили.

А может, виновата луна  — в бледных лучах потенциальный покойник смотрелся чересчур естественно. Грациозно. Многообещающе.

Генри натянул пахучее маскировочное средство едва ли не по самый лоб.

Ночь определенно не задалась.

* * *

Лужа соблазнительно чавкнула, приняв в свои влажные объятия кривые истертые ножны. Выпавший из родного дома Аквинар однокрылой ласточкой сверкнул в воздухе, попытался сияюще повращаться в воздухе, но сила притяжения чувством прекрасного не обладала. Меч вонзился в самое сердце лужи, нанеся той тяжелые разбрызгиваемые раны.

Ноги сэра Рональда торчали из поросшей густым мхом ямы. Ноги вяло дергались, и со стороны казалось, что яма вот-вот родит. Вздорного, пожилого, крайне нетерпеливого младенца. Ноги нелепо выгнулись. Сэр Рональд морально страдал.

Луна бледным пухлым карпом бултыхнулась в озерке ночного неба, тоскливо осветив нелепое действо. Затем на импровизированной сцене появилась хромающая одноглазая лошадь, осторожно огибающая сонмы юных лягушат высыпавших искупаться в холодной росе и полюбоваться на невиданное зрелище. Спустя две квакающие и пупырчатые минуты лошадь добралась до сэра Рональда. У ямы отошли воды, после чего под стрекот хворающих бессонницей сверчков сэр Рональд явил себя миру. Из лужи послышался приглушенный бульканьем храп  — Аквинар решил не терять зря времени.

Лошадь скептически оглядела сэра Рональда, его слипшиеся бакенбарды, всклокоченную бороду, насупившиеся клочки бровей. Лошадь хмыкнула.

Сэр Рональд ответил ледяным молчанием. В течение следующих секунд молчание вошло в стадию сверхнизких температур и принялось звонко потрескивать. Надвигалась снежная буря, грозившая метелью, гололедом и многочисленными переломами.

— Ну?  — выронил из себя сэр Рональд. Буря откладывалась. Вместо нее собиралась сойти лавина.

— Что “ну”?  — поинтересовалась лошадь, самым бесцеремонным образом плюхаясь задом на семейство диких ромашек.

Возмущенная тирада застряла в благородном горле, лавина испарялась. Сэр Рональд закашлялся.

— Ты, Серебряный, извини, но что я еще могла сделать? Нервишки пошаливают, выдержка уже не та.

— Я чуть было не сломал себе шею!

— Не преувеличивай. И потом, несколько секунд ты ощущал сладкое чувство полета. На старости лет подобное редко с кем случается. Разве что во сне. А потом еще и простыни приходится менять.

Сэр Рональд скрипнул зубами. Зубы поредели от времени и дурного обращения, скрип особенно не удался.

Они мирно брели сквозь дремотное болото, деликатно переругиваясь друг с другом. Сэр Рональд острил по поводу топографических способностей Гидеона, стараясь пронзать каждую шутку ядовитым жалом цинизма, а лошадь рассуждала о плохо закрепленном седле, людском маразме и неотвратимом вырождении рыцарского ордена.

Затем уютное суденышко диалога расщепило третье лицо. Пахучее волосатое лицо, с рассерженно пыхтящим ежом, застрявшим в левой ляжке и обломком дубинки в лапе. Существо в выронило ежа, отбросило огрызок некогда устрашающего орудия, истерично возопило и взяла парочку на таран. Дальше было падение. Вырванные из одеяла забытья мощные волосатые ляжки укны, ломившегося прочь сквозь укоризненный лягушачий квак. Потом одеяло спало, дозволив сэру Рональду найти себя посреди затхлого клочка земли, наедине с любознательным червяком, собравшимся исследовать благородные ноздри.

— Успокойся, Серебряный. Распакуй мешок, надень шерстяные кальсоны… И не надо прятать глаза, я знаю, ты их в потайном кармашке прячешь, ясное дело, давно уже не мальчик, а ночи нынче холодные. Выспимся и дальше поедем. Гидеон нас сам найдет.  — Лошадь неожиданно улыбнулась притихшему сэру Рональду.  — Поверь, найдет. Когда нужно, волколаки могут чуять даже твои мысли.

* * *

Генри паниковал. Капризули ждали приказа, но с каждым мгновением нехорошее предчувствие становилось все более нехорошим и переставало быть предчувствием. Скорее, оно взрослело и крепло, обращаясь в огромный, поблескивающий стальными буквами знак “Беги, пока есть чем”. Путник вытащил из кармана зеленое щекастое яблоко, откусил небольшой кусочек. Ночь омывала опушку, отступая только там, где белесый свет высвечивал полоски дремлющей незабудки. Гость встал ровнехонько в такую полоску. Только лица не было видно. Генри попытался отползти. И уперся спиной в плечо Марвина. Самого молодого из Капризуль. Самого наглого из Капризуль. Наконец, самого умелого мародера среди Капризуль, что само по себе говорило о многом. А еще Марвин мог прошибить головой дубовую дверь и многозначительно облизываться, подталкивая всех дам вокруг, в независимости от возраста и религиозных убеждений, к незамедлительной покупке пояса верности. Марвин выколупал неподатливую соплю. И выдвинул Заманчивое Предложение.

— Чо босс, хряпнем задохлика по макушке и обшмонаем?

Задохлик подкинул раненное яблоко, позволил плоду устремиться вниз, а затем одним мимолетным движением подхватил у самой земли.

Хрумкнул. То, что затем упало на траву, даже нельзя было назвать огрызком. Рубаха Генри прилипла к лопаткам. Капли пота потекли по бороде, подобно упрямым паломникам, продирающимся сквозь сырые джунгли, без особой надежды встретить готовых к проповеди смуглых туземцев. Смуглые туземцы в бороде Генри не водились. Зато там водились вши.

Путник голодно вздохнул.

— Ладно, черт с вами.

* * *

Лошадь смотрела на звезды. Крошечные белые точки, безразлично скучные, ко всему, что копошится внизу. Лошадь помнила.

Когда-то давным-давно. Очень давно. Случилась война.

Без победителей.

Без проигравших.

Только выжившие.

Без побед.

Без поражений.

Только смерть. Много смерти. Пожалуй, слишком много.

И еще  — плач.

А потом кто-то утер слезы, наклонился к ручью, смыл с ладоней кровь. Тогда было очень много крови. На дождливо-серых камнях мостовой, на треснутых старых стенах, на окнах домов. И небо, злое, отливающее багрянцем небо, тоже казалось, наполнено кровью, готовое исторгнуть ее из себя, напоить допьяна улочки и закутки скверной темной жижицей… Вода стала красной и железистой на вкус, но кто-то продолжал ополаскивать руки, пока они опять не стали белыми и гладкими. Жаль, дрожь унять не вышло.

Война прекратилась. Солдат почти не осталось.

Зато остались военачальники. Бравые, отважные, убедительные.

Какие речи они вели тогда.

О, да! Речи, умные, искренние речи. Тысячи тысяч стоят перед тобой, а ты… ты вознесся над ними, уверенно уперев ноги в белую кладь, крепко сжимаешь посох, видишь людское море. Бунтующее, охваченное истово верующим в тебя штормом море, гневно бушующее, ждущее. Сердце трепещет, в разуме вспыхивают Слова –обжигающие и едкие, как рвущаяся с губ рвота. Истина! Примите ее! Лелейте! Слушайте! Вы, кто пришли сегодня! Я говорю! Вы готовы? Рвите глотки! Вы будете рвать глотки? За Истину, за Свет и Добро и немного, совсем чуть-чуть, за меня, за мое маленькое гнусное желание командовать и стравливать! Ну?!

— ДАААА!!!  — ревело море

Вы будете крошить черепа тех, кто встанет на пути вашем, окрасите увенчанные золотом стяги красным?

— ДАААА!!!  — выл шторм

Вы умрете за правое дело? За наше дело, за Светлое дело?

— ДААА!!!  — хрипели наивные идиоты. Дураки. Дети.

Лошадь тряхнула хвостом. Старцы с умными глазами. Излишне долго зажившиеся на свете кукольные эльфийские девы, вдетые в жемчужные платья. Как красиво они говорили. Как правильно. Как верно.

В первый месяц войны погиб ее первенец, совсем еще крошечный жеребенок. Малыша съели оголодавшие солдаты. Кажется, съели сырым, живьем разодрав на кусочки  — не стерпели. Ей сказали, что малютку сгубили оборотни. Но правду она знала. Просто знала. Этот дар доставался Тауэргарднас вместе с прочими. Дивный дар. Неожиданный дар. Трижды проклятый дар.

Защитники погибали, на их место вставали новые.

А потом вставать стало некому.

Рональд засопел, перевернулся на другой бок. Ноша. Защитник тихо вздохнул. Ноша. Это очень важно  — везти на спине Ношу. Заботиться о ней. Ноша слабее, хрупче, ранимее. Ноша это Ноша. И можно ли….

Отчаянный, срывающийся в дребезжащий визг вопль разрезал тишину на две аккуратные половинки аккуратным щелчком ножниц. На одной половинке осталась идиллия и покой, на другой  — размахивающей Аквинаром сэр Рональд и мерзко ухмыляющееся парнокопытное.

— Что за… Кто… Я…

— Спокойно, Серебряный. Слушай.

— Но ведь…

Подоспел старший брат вопля, больше напоминающий не ножницы, а газонокосилку. Половинки тишины хаотично разлетелись на рваные салфетки, превратив чинный камерный бал в разнузданную многоголосную попойку.

Пальцы, охватившие рукоять Аквинара, побелели.

— Похоже, песик нашел, чем закусить на ночь. Пора прыгать в седло, Серебряный. Или, в твоем случае, заползать.

* * *

Генри стянул маску и распял на губах Ухмылку. Согласно неписанному кодексу Головореза С Большой Дороги, Ухмылка должна отображать всю неизбежную черствость грядущего. Ухмылка обязана излучать наглость, самоуверенность и снисходительное презрение. Нынешняя ухмылка Густавсона не выражала ничего кроме отчаянного желания уползти с лица как можно быстрее и спрятаться в бороде.

Незнакомец выступил вперед. С терпеливым ожиданием уставился на Генри, мельком оглядев подступающих Капризуль. Сзади, пуская ветры, гарцевал Карл, увлеченно спорящий о чем-то с бляшкой ремня. Бляшка явно настаивала на своем.

Марвин тяжело задышал.

— Долгих лет вам, странники,   — приятным баритоном ответствовал путешественник, пинком отбрасывая мощи яблока прочь.  — Как все удачно складывается! Не подскажите ли…

— Гони медяки,   — рыкнул Марвин. Путник замолчал на полуслове, отвел дружелюбный взгляд от Генри и принялся разглядывать Марвина. Марвина трудно было не разглядывать. Довольно часто все, что могли делать заплутавшие обыватели, так это разглядывать Марвина. И его кулаки. И нижнюю челюсть.

— Гони медяки,   — повторил Марвин, чей словарный запас можно было назвать запасом только из сострадания.

— Прости?

— Гони медяки.  — Марвин на миг задумался.  — Все.

Путешественник часто заморгал. Затем смешно похлопал себя по карманам, отчего штаны на тощих ногах хищно затрепетали, провел рукой по переброшенной через плечо котомке.

— Прости, велеречивый друг, но боюсь, денег у меня с собой нет. Ни медяков, ни золотых, ни серебряных. Люблю путешествовать налегке.

Марвин насупился. Отрицательные ответы он не любил и оттого слышал их крайне редко. Зато Марвин любил деньги. Любил пылко и преданно, отчаянной всепоглощающей страстью. Любые препятствия Марвин преодолевал с настойчивостью упорного скалолаза, с той лишь разницей, что альпинисткой курок ему заменял ржавый тесак.

— Но я могу предложить компромисс. Вы укажете путь до ближайшего города, а затем мы вместе нагоним моих спутников. Один из них пожилой рыцарь, и я уверен  — старичок поделиться с такими славными ребятами толикой своих весьма умеренных накоплений. В благодарность за труды.— Путешественник тепло улыбнулся.  — Согласны?

Густавсон почувствовал, как теряет инициативу. Жертвы не должны предлагать компромиссы. Жертвы должны выворачивать карманы, отдавать украшения, молить о пощаде. Нет, так не правильно.

— А теперь послушай меня.  — Генри не без усилий отодвинул рвущегося в бой Марвина.  — Мы тебя обыскиваем, потом находим твоих спутников, обыскиваем их, а затем вы все дружно топаете отсюда. Иначе нам может захотеться обыскать ваши кишки.

Теплоты в улыбке незнакомца не убавилось. Просто она несколько изменилась. В конце концов, в желудке медведя тоже довольно тепло.

— Почтеннейший,   — с легкой грустью прошелестел незнакомец,   — я искренне рекомендую прислушаться к моим словам. Поверь, так будет лучше. Тебе.

— А чойто ты рвешься в город?  — бухнул Марвин, ощутив как разговор беспомощно барахтаясь, уплывает от столь привлекательной темы незаконного обогащения.  — Сейчас же ночь. Ночью людей в город не пускают. У стражи с этим строго.

— Людей?  — путешественник улыбнулся еще шире. Генри едва подавил желание почесать ему за ухом и кинуть сахарную косточку.— О, уверяю, с этим проблем не будет. Клянусь обществом Практически Прозрачного Полумесяца!

— Чем?

— Практически Прозрачного Полумесяца. Я состою в нем уже…  — разговорчивый бедолага, как почудилось Капризулям, по-родственному подмигнула луне,   — уже много лет.

На кожаный наплечник Генри робко, будто извиняясь за предстоящий мокрый бедлам, упала первая капля шумящей вдалеке грозы. Гром усиливался, и Густавсону отчаянно захотелось оказаться в теплой миленькой хижине, где можно плюхнуться на коренастую, сколоченную с помощью напористого дедовского упрямства кровать и накрыться с головой одеялом.

Карл хихикнул. Подпрыгнул на месте, бочком подковылял к Марвину.

— Я читал про общество Полумесяца.  — Карл перешел на заговорщический сип, характерный для отставных шпионов и параноиков.  — В одной книжке. С картинками! Но в ордене состоят одни перевертыши. А чаще  — волколаки.  — Карл восторженно взвизгнул.  — Настоящие волколаки. Вот так фокус!

Костлявый незнакомец положил котомку на пригорок.

— Любишь фокусы, Карл? Любишь?

“Откуда он знает, как зовут Карла? А? Откуда?”  — предположения догорали в разуме Густавсона быстрее, чем вспыхивали следующие.  — “Я не называл его по имени, черт дери! Не принято у нас представляться да ручкаться. Откуда он знает?” Генри уже не паниковал. Генри пребывал в том состоянии, когда паника виднеется в легкой пушистой дымке, представляясь радостным безвозвратным воспоминанием.

— Карл, смотри внимательно. И ты, Генри, тоже. Сейчас…

“Я не говорил своего имени. Нет, нет! Гадство, гадство, гадство!”

Марвин выхватил тесак.

— Внимание, ребятишки. Фокус!

Умелый фокусник вытащит кролика из шляпы. Гениальный фокусник вытащит шляпу из кролика.

А волколак сожрет кролика и закусит шляпой. Подобный фокус публика забудет нескоро.

* * *

Копыта вырывали из земли сочные ломти травянистого пирога. Сэр Рональд обездоленно вцепился в уздечку, стараясь не смотреть по сторонам. Тем более что стороны кружились вокруг сэра Рональда безумным ведьмовским шабашем, сменяясь с поразительной быстротой, которую совершенно не ждешь от замшелой одноглазой коняги. “Если из-под подков брызнут оранжевые искры,   — успел подумать сэр Рональд, прежде чем от тряски мысли выпали из уха,   — я рехнусь. Ей же ей, рехнусь.”

— Терпи, Серебряный, терпи. Мы почти добрались.

— Надеюсь. Но что за крик! Волколак, понимаю, жутко. Хотя я, между прочим, при нашей первой встрече не издал ни звука.

Сарказма, пропитавшего всю следующую тираду, хватило бы на взвод гробовщиков.

— Нет, ты не кричал. Потому что не мог.

— Ты думаешь, я испугался?

— Нет, не думаю.

— То-то.

— Не думаю, а знаю. Держись крепче.

Из-под стертых подков Защитника брызнули оранжевые искры.

* * *

Дерево. Надежное, шероховатое, столетнее дерево. Генри Густавсон, бывший главарь, бывшей банды, бывших Мародерствующих Капризуль крепче обнял осину. Дерево. Уходящее корнями в самую глубь, дробящее камни в мелкую пыль. Надо держаться за ствол. Еще сильнее. И не вспоминать о… Нет, нет, дерево. Дерево. Не вспоминать. Боги, где вы там, боги, смилуйтесь. Генри никогда не думал, что способен так кричать. Никогда не думал, что голова человека  — особенно такая большая и тяжелая, как голова Марвина,   — может в одно стремительное мгновение отделиться от тела. И катиться, жутко поглядывая вокруг мертвыми глазами. И рот у головы открывался точь в точь как у сома, выволоченного за хвост из воды. А еще он никогда не думал, что самой страшной картиной, заставившей виски поседеть намного раньше положенного матерью-природой временем, станет силуэт костлявого человека, рассеянно обсасывающего пальцы. Пальцы, только что оторвавшие голову Марвина с… Дерево. Дерево, есть только дерево. Больше ничего. Густавсон и осина  — все, что осталось от мира и вселенной с ее вздорными обитателями. Дерево…

По лопатке Генри мягко провели когтем. Коготь скользнул вниз, чуть царапнул спину, потом вновь уперся в лопатку.

— Уважаемый, так как насчет города?

Дерево! Дерево, деревянное дерево, самое деревянное дерево из всех деревьев, неизъяснимо притягательное в своей деревянности…

— Генри? Генри, не отвечать когда тебя спрашивают невежливо. Грабить честных прохожих, к слову, тоже не вежливо, но, полагаю, больше ты этим заниматься не будешь. А то с Марвином видишь какой казус произошел. Крупная производственная неудача.

Густавсон рыдал. Рыдал особенным образом, не издавая ни звука, не роняя ни единой слезинки.

— Кстати, ты не видел, куда укатилась голова?

Тот человек обсасывал пальцы. Туша Марвина до странного неслышно упала в траву, Капризули пошли в атаку, а Генри стоял и смотрел. Но потом….

Молва много говорит о волколаках. Молва твердит  — волколаки оборачиваются в звериную суть болезненно долго. Они срывают с себя кожу, обнажая мышцы и сухожилия, их кости скрипят, а само перевоплощение мучительно, как старательно исполненная пытка.

Молва заблуждается.

Незнакомец перешел из одного состояния в другое с той легкостью собаки выпрыгивающей из тени. Быстрее щелчка четок. Нелепый костлявый чудак исчез, оставив на память чудовищного волка. Облизывающегося волка.

Густавсон всхлипнул. Марвин легко отделался.

* * *

Тауэргарднас влетел на опушку с изящностью трехногого носорога. Во всяком случае, сэр Рональд собирался поделиться таким соображением с лошадью, уже состряпав ироничный, полный еще дымящейся желчи, монолог, но…

Поле боя принято сравнивать с бойней. При этом редкие свидетели полей не стесняются в красочных эпитетах, и бойко утирая старческие сопли, рассказывают о бурых лентах кишок, оторванных конечностях и затихающих стонах раненых, чье дыхание с каждыми мгновением становится все прерывистей, покуда лапа смерти наматывает души почивших на мизинец без маникюра.

Ничего подобного на опушке не было. Гибель настигала Капризуль вальяжно, не спеша, прижимала к себе и больше не отпускала. Аппетитней картина, к сожалению, не становилась, скорее она придавала слову “тошнота” пронзительно новое звучание.

На опушке обитали трое  — прыгающий на одном месте паренек, что-то разгорячено обсуждающий с тараканами у себя в голове, бородатый здоровяк, вцепившийся в осину и Гидеон Лотар, смиренно натягивающий рубашку. Тауэргарднас перешла на предупредительную трусцу.

— Защитник!  — Гидеон хлопнул в ладоши.— Я уж думал вы никогда сюда не доберетесь.

Сэр Рональд отлип от седла. Лошадь двинулась вперед, аккуратно обходя что-то темное и объемистое, тут и там лежащее в траве. Что-то темное и объемистое очень напоминало распотрошенное тело, но сейчас лошадь решила записать любопытство в самый страшный из существующих грехов.

— Ах, госпожа, о дорогой сэр!  — продолжал Лотар.  — Простите старого пса за невежество. Позволь представить новых знакомцев. Вот этот забавный человечек  — Карл, покуда не обращайте на него внимания. Мозги у него даны исключительно в противовес заду, но в целом он не так уж плох. Крепыш, навалившийся на осину как солдат на монашку прозывается Генри, и сегодня Генри не в духе. Генри! Эй, Генри.  — Гидеон огорченно пожал плечами.  — Нет, нет, определенно не в духе. Так, кто еще….  — Оборотень прищурился.  — Да, еще Марвин. Вот там покоится голова Марвина, чуть правее  — все, что обычно болтается ниже головы. Так, Защитник, приподними подковку… Хм, вот и печень Марвина, ну и…

Лошадь брезгливо отерла копыто о траву.

— Скажи, перевертыш, обязательно было доводить до крайности? Не мог решить все иначе?

— Мог, госпожа,   — оборотень заговорщически подмигнул,   — но я так вжился в роль…

— Роль сбесившейся мясорубки?

— Вовсе нет! Роль беззащитного прохожего внезапно обретшего силу духа…  — Гидеон кряхтя затянул пояс,   — и готовность дать от